Не гаси свет - Страница 81

— Мэдди…

Она находилась на грани слез. В этой странной зачарованной ночи ей чудилось что-то ужасно зловещее и гадкое. Кристина была смущена, сбита с толку. Должно быть, ей снится сон, иначе как объяснить… тень, появившуюся на другом конце бассейна, там, справа? Она извивалась, колыхалась, струилась по поверхности воды, и воображение Кристины атаковали образы-ассоциации. Змея, яд, опасность… Девочка оцепенела. Змея бесшумно плыла к ее сестре; нужно было крикнуть, предупредить ее об опасности, но Штайнмайер-младшая не способна была издать ни звука. Горло у нее перехватило, ужас лишил ее дара речи. Темная змея извивалась кольцами, но не двигалась с места, ее хвост как будто был приклеен к бортику бассейна. И Кристина вдруг осознала, что это всего лишь тень. Тень от силуэта, застывшего в неподвижности на бортике, на другом конце бассейна. Девочка не видела лица этого человека — но узнала его. Узнала фигуру, повадку…

— Папа? — позвала она недоверчиво.

Тень не шелохнулась. Не промолвила ни слова.

Да нет же, что за глупости, это не папа, папа спит наверху, в своей комнате! Это кто-то другой, он похож на папу, ему столько же лет, сколько папе… И он тоже голый. Это открытие повергло Кристину в смятение.

Что делает голая Мэдди в бассейне с голым ровесником папы? «Господи, как больно, голова сейчас взорвется!» Младшая из сестер поняла, что не хочет этого знать. Она лежит в кровати, ей снится сон. Она больна, у нее жар, ей страшно и одиноко. Сон не желает уходить, он затянулся, как слишком длинный фильм, как карусель — ты хочешь сойти, а нужно выдержать еще два круга.

— Пожалуйста, Крис, возвращайся к себе. Я сейчас приду, — это был голос Мадлен. Она умоляла, в нем звучала печаль — тяжелая, как могильный камень. Кристина повернулась, прошла через гостиную и медленно, как лунатик, поднялась по лестнице. У нее за спиной слышался шепот, а потом раздается шумный плеск. Бассейн — опасное место, к нему нельзя подходить ночью: папочка часто ей это повторяет.

На следующий день температура у Кристины поднялась до 39,5 °C. Волосы прилипли ко лбу, щеки пылали, и вся она была в липкой испарине. Ее охватила огромная слабость, мысли путались, и влажные простыни закручивались вокруг ее ног. Доктор Арель открыл металлическую коробочку и достал из нее шприц. Она сказала: «Нет, не надо укола, не хочу». Врач улыбнулся: «Ну-ну, перестань, ты уже большая девочка!» «НЕТ, — повторила она, чувствуя, что глаза вот-вот выпадут у нее из глазниц. — НЕТ». «Будь умницей», — велел отец и оставил ее одну с врачом. Через несколько секунд отец и мать ворвались в комнату, услышав, как лекаришка завопил от боли: Кристина воткнула иглу ему в ляжку.

После этого случая — что уж скрывать — она слетела с катушек. Орала, плевалась и царапалась, укусила отца, когда тот попытался ее утихомирить… Доктор Арель посоветовал родителям обратиться к психиатру.

«Как мог Лео удовольствоваться версией легавых?» — спрашивала себя Кристина. Как он мог основываться на фактах двадцатилетней давности? Они два года были любовниками. Это что, ничего не значит? Разве он не должен был хотя бы выслушать ее версию событий? Кто все эти люди, которые проходят через нашу жизнь, требуют от нас внимания и любви, а потом вдруг покидают нас? Как будто закрывают магазин или подводят баланс. («Позволь напомнить, это ты его бросила», — вмешался голосок-поучальщик.) Если нельзя рассчитывать на Лео, на кого ей надеяться? На Макса, бродягу-алкоголика? Беда! Катастрофа!

Колокольный звон стих, и Штайнмайер встала, чтобы закрыть окно: в комнате было ужасно холодно. На площади, ярко освещенной новогодними гирляндами, собирались тепло одетые люди. Взгляд журналистки выхватил из толпы мужчину лет сорока с бутылкой шампанского в руке. Такого же одинокого, как она сама…

Кто у нее остался? Никого… Она одна, и на этот раз ее одиночество беспредельно.

25. Контрапункт

Вечером 31 декабря Сервас миновал высокие ворота, выходящие на площадь Капитолия, и оказался во дворе Генриха IV. Пробираясь через толпу туристов и праздных гуляк, он думал о том, что галантному, любившему хорошо поесть королю наверняка понравилось бы и украшенное лампочками здание, и веселая праздничная атмосфера. Во времена Революции на постаменте памятника сделали надпись: «При жизни его любил весь народ. Когда его не стало, все скорбели». Полицейский ухмыльнулся. Те, кто переиначивает Историю задним числом, вечно преувеличивают: при жизни Генриха IV люто ненавидели, его портреты сжигали, а самого его сравнивали с антихристом. На монарха покушались не меньше дюжины раз, прежде чем Равальяк забрал-таки его жизнь. Но мифы живучи, и с этим ничего не поделаешь.

Мартен пересек двор, отодвинул застекленную дверь и пошел по коридору направо, где за красивой кованой решеткой находилась массивная деревянная дверь. Наверху крупными золотыми буквами было написано: СЛУЖБА ВЫБОРОВ И АДМИНИСТРАТИВНЫХ ФОРМАЛЬНОСТЕЙ. Его встретила низенькая, плотно сбитая женщина в смешной фиолетовой хламиде, назвавшаяся Сесилью. Она увлекла майора за собой в лабиринт коридоров, толкнула одну из дверей, и Сервас оказался в узкой комнатушке с компьютером. Женщина кивнула на экран:

— Все здесь. Фотографии приема двадцать восьмого декабря две тысячи девятого года. — Она ткнула пальцем в лежащую на столе картонную папку. — Список приглашенных внутри.

— Сколько там снимков? — спросил Мартен.

— Около пятисот.

— Пятисот?! Ничего себе… Я могу сесть?